• "И.о. Хадсакера"
• "Бартон Финк"
• "Развилка Миллера"
• "Большой Лебовский"
• "Фарго"

Звезда братьев Коэнов зажглась на мировом кинематографическом небосклоне 20 мая 1991 года.
Председатель каннского жюри Роман Полянский вручил им сразу три приза. Помимо "Золотой паль­мовой ветви", фильм "Бартон Финк" был отмечен наградой за режиссуру и за лучшую мужскую роль. Для 37-летнего Джоэла и 34-летнего Этана это был суперуспех. Оба при­няли его сдержанно, как будто ничего другого и не ожи­дали.
Другие участники конкурса, затаив дыхание, ждали вер­дикта жюри. Особенно нервничал датчанин Ларе фон Триер. Представленный им "нордический" фильм "Европа" должен был — что подчеркнуто уже в названии — сыграть роль тяжелой артиллерии европейского кино и в то же время имитировать жесткую фактуру заокеанского триллера. Ларе фон Триллер, как окрестили его шутники-журналисты, вы­нужден был довольствоваться в результате двумя второсте­пенными призами. На сцене он едва сдерживал бешенство, а потом в баре катил бочку на жюри, которое предпочло фильм несравненно худший. Услышав это, братья Коэны только пожали плечами: "Возможно, он прав, мы никакой "Европы" нс видели, ну да ведь что из этого? Мы победили, он нет, какая разница?"
Победа в Канне для американцев, в отличие от датчан, венгров или даже французов имеет значение скорее сим­волическое. И все же Коэны немного кокетничают. На са­мом деле они целенаправленно шли к европейскому при­знанию, только выбрали для этого особый — даже для американцев — путь. Братья начали карьеру в середине 80-х, когда разрыв между европейским и американским восприятием кинозрелищности превратился в пропасть. Прививки, вливания чужой крови приводили к внешним мутациям, но не меняли исходный генетический код.
Высокий красавец Джоэл с темными волосами до плеч и рыжеватый тщедушный Этан — оба в очках и с еврейской грустью в глазах — составляют колоритную пару. Журнал "Тайм" пишет, что они производят впечатление акселератов, которых насильно держат в школе. Коэны принадлежат к новейшей формации американских интеллектуалов, с малых лет воспринявших голливудскую мифологию как свою собственную. Выходцы из профессорской семьи, они провели детство в Миннеаполисе с его морозными, почти сибирскими зимами. Любой теплый день проводили за кинокамерой, снимая любительские фильмы. Роли исполняли их друзья, а сюжеты разыгрывались те самые, из киноклассики, что при­ковывали их к субботним ретротелепрограммам.
Джоэл сразу поступил в киношколу Нью-Иоркского университета, ассистировал на малобюджетных "хоррор-фильмах" — в то время как Этан изучал в Принстоне философию. Было бы странно, если бы вскоре братья не воссоединились: контрастные внешне, они разительно близки друг Другу внутренне. Не только их голоса неотличимы (их всегда путают по телефону), но удивительна синхронность, с какой один начинает, а другой заканчивает фразу. Их дуэт подобен саморегулирующейся эко-системе, и такая же согласованность отличает распределение между ними профессиональных функций: Джоэл обычно фигурирует в титрах как режиссер, а Этан как продюсер, и оба делят авторство сценария.
Первая же их картина "Просто кровь" (1984) — стили­зованная криминальная драма — имела неожиданный успех у критики, вошла в списки лучших фильмов года и в арсенал культовой классики. Счастливая фестивальная судьба, в том числе за пределами Штатов, ждала и "Развилку Миллера" (1990) — гангстерский эпос из конца 20-х годов, живо­писующий борьбу ирландского, итальянского и еврейского кланов. Между ними, несколько в стороне, "Воспитание Аризоны" (1984) — "сумасшедшая комедия" о молодой бездетной паре, которая похищает ребенка.
Коэны не перестают подчеркивать: каждый их фильм — "просто фильм", ничего больше. Фильм, полный невероят­но узнаваемых клише. В коэновских триллерах мы находим все, что положено, — ужасы и кошмары, преступление и расследование, погони и пытки, похороны живьем и драки со смертельным исходом. Но есть еще нечто сверх программы, что вызвало в свое время недорозумение с прокатчиками, классифицировавшими "Просто кровь" как комедию. Это нечто — ирония по отношению к жанру, святая святых Голливуда. Ирония, которую сами братья от­рицают, как партизаны на допросе. И все же их фильмы имеют репутацию чересчур "софистических", то есть утон­ченных для того, чтобы их полностью приняла аудитория "'мейнстрима''.
Впрочем, сегодня трансформировалось и это понятие, когда-то прочно связанное с Голливудом, и противостоящее ему движение "независимых". Именно Коэны открыто при­знали, что если и считают себя частью этого движения, то намерены, тем не менее, делать не экспериментальное или авангардное, а вполне коммерческое кино в заданных па­раметрах жанра. Кстати, начиная с "Аризоны", прокатом их фильмов в США занимается "XX век — Фокс".
Коэны подхватили эстафетную палочку у Спилберга, став очередными "чудесными мальчиками" американской кино­индустрии, которые одновременно считаются ее "ужасными мальчиками" и любят поиграть в независимость. Но они зависимы хотя бы уже от легендарного прошлого Голливуда. Еще до появления Тарантино они принялись своей иронией и своей киноманией подпитывать, освежать и актуализиро­вать голливудские легенды.

рый, как молот, обрушивается клавиша, распластывая по­лотно экрана.
Имеет свои секреты и литературно-словесная мастерская братьев Коэнов. Оба — фанаты детективного чтения, по­клонники Чандлера и Хэммета, у которых нередко безза­стенчиво крадут обрывки диалогов и даже названия. "Просто кровь" — характеристика особого состояния человека, совершившего убийство, из повести Дэшиела Хэммета "Красная жатва". Братья черпают заковыристые словечки из жаргона нью-йоркских ночных таксистов, мимикрируют под какие угодно речевые стили и создают себе славу мастеров литературного коллажа высшей пробы.
Даже у таких крутых профессионалов случаются творче­ские кризисы. Один из них разразился во время работы над сценарием "Развилки Миллера". Тогда-то братья и решили отвлечься на что-то другое и за три недели разра­ботали сюжет "Бартона Финка". Сначала возникла их лю­бимая эпоха: Голливуд начала 40-х годов; потом замаячила фигура героя — театрального драматурга, снискавшего успех на Бродвее и приглашенного на киностудию, где он должен родить сценарий третьеразрядного Б-фильма. Это противо­речит его моральным принципам и убеждениям — до красноты левым, как и положено нью-йоркскому еврею-интеллигенту образца 1941 года. Но жизнь есть жизнь, и Бартон Финк отправляется в Лос-Анджелес. Таков был ис­ходный замысел, с некоторыми коррекциями перешедший в фильм.

издевается над своей любовницей-секретаршей, которая, между прочим, пишет за него. Не удивительно, что она в один прекрасный день бросает своего мучителя и пересту­пает порог гостиницы, где живет Финк.
Гостиница играет в этой истории не последнюю роль. Оплаченная за счет студийного бюджета, она тщится предстать фешенебельной: массивные лифты, величествен­ный коридор с выставленной вдоль дверей обувью посто­яльцев. Но стоит, подобно Бартону Финку, оказаться запер­тым в комнате, как она преображается: со стен начинают с противным треском отлипать обои, а из соседнего номера доносятся невнятные, но зловещие звуки. Превратившаяся в монстра машинка с диким грохотом выдавливает из себя лишь пару банальнейших фраз, мысли Бартона увлечены настенной картинкой с изображением девушки у моря, а в дверь уже ломится общительный толстяк-сосед с пузырь­ком виски и праздной болтовней.
фильм Коэнов построен на взаимодействии разных ре­альностей. После бродвейского спектакля из жизни "прос­тых людей" герой попадает в утрированный мир голливудс­кого кича. Причем студийные нравы по своей "кичеватости" превосходят любой сценарий. Однако и это еще не предел.
"Бартон Финк" окончательно выруливает в сверхреаль­ность, когда герой, очнувшись после акта любви, видит на спине у женщины алчного комара и прихлопывает его. Мгно­венно по всей постели расползается отвратительное крова­вое пятно. Добродушный сосед оказывается на поверку психопатом-убийцей; он отрезает головы у своих жертв, а в финале поджигает гостиницу и шествует по коридору сквозь адское пламя, как Христос по воде.

демонов. Чего не скажешь о Бартоне Финке с его псевдоради­кализмом и интеллигентскими предрассудками типа хорошо знакомого нам "искусство должно служить народу". В дейст­вительности Финк страдает от крайней формы эгоцентризма, свойственной детям и взрослым инфантилам; он как бы впервые покидает родительский дом и проходит обряд ини­циации, посвящения в жизнь. Жизнь оказывается кошмар­ным сном — а когда герой просыпается в финале на берегу моря, то видит наяву ту самую девушку с картинки; рядом же, на песке, торчит загадочная коробка, оставленная Кар­лом, размером с женскую голову.
"Бартон Финк" проясняет мотивы тяготения Кознов к классической голливудской эре, когда сценарист был связан по рукам и ногам жестким контролем. Финк оказывается перед сокрушительной дилеммой: выполнять свой мораль­ный долг или потворствовать дурным вкусам. Для Кознов все это уже экзотика, которую занятно разглядывать под микроскопом. Голливуд не нуждается более в грубой цензуре: он ввел свою идеологию вовнутрь, в мозги художников. Поколение Спилберга еще питалось европей­скими культурными инъекциями — годаровскими, напри­мер. Дети Спилберга, взращенные на электронных чудесах, уже стесняются провинциальной Европы. Вот и Коэны ни за что не признаются, что читали Кафку и видели Бергмана. На вопрос о любимом европейском режиссере называют Куросаву. Игра в невежливость и невежество.
Когда появился их дебют "Просто кровь", ориентиро­ванная на Голливуд критика заходилась от восторга, го­воря о новом Уэллсе, новом Леоне, новом Скорсезе. Одна­ко ни этот, ни последующие фильмы Коэнов настоящего коммерческого успеха не имели. Несмотря на все развле­кательные маневры и неистовства с огнем и кровью, на юношескую ухмылку и лукавое подмигивание публике, последняя безошибочно ощущала свойственный Коэнам холодный герметизм и клаустрофобию.

архитектурно-индустриальная фантазия в духе Муссолини и Церетели, озвученная музыкой Хачатуряна и наполненная реминисценциями Эйзенштейна и Мейерхольда, в очередной раз зафиксировала родство авангарда и тоталитарного кича. Однако замысел оказался столь же остроумен, сколь и пуст — совсем как осенившая и.о. Хадсакера идея хула-хупа. Внутри обруча, как известно, — пустота.
Коэны — формалисты и эстеты, классицисты и дека­денты Голливуда. Английский журнал "Сайт энд Саунд" пишет, что их мастерство торжествует в застенчивых изгибах интриги и ассоциативных отзвуках, мимолетных приколах и обманчивых движениях камеры, что отвлекает от действия и побуждает вместо этого восхищаться режиссерской дер­зостью и сноровкой. Сокровенные же идеи, которые питают братья по поводу любви и верности, искусства и жизни, неизменно оказываются скошены и рассеяны по углам их конструкций, что есть самый прямой путь к коммерческой неудаче.
И все же "XX век — Фоке", как в ежедневный восход солнца над Калифорнией, верит в то, что все еще молодые и все еще резвые ребятишки Коэны уступят неминуемому и в один прекрасный день произведут на свет убойный кассовый верняк.
Пока этого не произошло. Зато появился "Фарго" (1996) — классический фильм братьев Коэнов. Он плавно течет под музыку Картера Баруэлла на фоне заснеженных дорог и полей Миннесоты. Интеллектуалы обоих полушарий при­знали эту работу шедевром за академическую невозмутимость и минимализм режиссерского стиля, к которой братья стремились и раньше, но достигли только теперь. При этом ни на йоту не изменяя излюбленной ими — и ставшей с их легкой руки хрестоматийной — манере гиперреалистического гротеска, смеси отталкивающего и прекрасного.

раз роль в выборе натуры ностальгические чувства? В Миннеаполисе, на родине Кознов, живет некий Джерри Ландегар — менеджер по продаже автомобилей в компании своего тестя. Двухэтажный дом в тихом районе города, жена или строгает морковь, или уставится в телевизор, сын-троечник норовит сбежать с домашнего обеда в "Макдоналдс", рутинное мужское развлечение — хоккей. И то сказать, живут эти люди в ледяной стране, ходят — что мужчины, что женщины — в утепленных ботах и куртках с капюшонами, а если в шляпах, то со смешными клапанами для ушей, каждый владелец машины долго и тщательно прочищает заиндевевшее ветровое стекло. Здесь и в помине нет голливудского лоска и блеска, здесь живут унылой тру­довой жизнью, хотя и снабженной всеми достижениями цивилизации.
Столь же рутинна и жизнеподобна завязка драмы: Джер­ри Ландегару, запутавшемуся в долгах и мелких махинациях, нужны деньги. В голове у Джерри — или в том месте, где у других голова, — рождается гениальный план: нанять двух проходимцев, чтобы те похитили его жену и взяли у тестя выкуп. Один из проходимцев — уморительный психопат-коротышка — все время морщится, оттого что вляпался в такое дерьмовое дело. Другой — мрачный детина, практи­чески немой "мальборо-мэн"— даже во сне не выпускает изо рта сигарету-соску. Они еще не знают, что помимо возни с похищенной плаксивой теткой им предстоит замочить полицейского, двух случайных свидетелей, саму тетку и ее отца, и что маленький встретит кончину в мясо­рубке, куда с воодушевлением засунет его большой.
Семья — одна из главных американских ценностей — здесь предстает в износившемся, коррумпированном виде. Но не надо думать, что Коэны выступили в несвойственном им амплуа демифологизаторов, суровых критических реа­листов. Они просто показывают, что внутрь мифологической системы проникли вирусы, готовые ее изнутри разрушить и сожрать.

местная полис-вумен Марджи Гандерсон. Хоть она и впервые расследует убийство, но с необычайной ловкостью разматы­вает клубок преступлений и выводит виновных на чистую воду, а главного и самого опасного берет с поличным. Ей, неуклюжей, недалекой и к тому же беременной, облапошить преступников помогает, конечно, женская интуиция, но главным образом — корневая мощь Американского Мифа.
Марджи в чем-то похожа на Джерри — хотя бы упор­ством, которым славятся жители Среднего Запада. Она тоже проста, как три копейки, в своем берете, комбинезоне на молнии и с округлившимся животом, вечно жующая бутер­броды и сыпящая фразами типа "в ногах правды нет". Она даже проще, ибо живет не в Миннеаполисе (по окрестным понятиям, городе небоскребов), а совсем в деревенской глуши. Именно она репрезентирует дух Кукурузного Пояса Соединенных Штатов, который, по словам исполнительницы этой роли Фрэнсис МакДорманд, всегда сопротивляется ис­кушениям саморефлексии. Актриса, родом из соседнего Ил­линойса, связана брачными узами с Джоэлом Коэном, но, по ее свидетельству, хотя вот уже двенадцать лет спит с режиссером, впервые получила от него такой подарок. Эта роль стала едва ли не главным фактором успеха фильма и принесла неполюбившемуся академикам кровавому гиньо­лю, смешанному с фарсом, единственного "Оскара".
Марджи против Джерри — это классический конфликт добра и зла, становящийся столь комичным оттого, что подобной его интенсивности никогда не ожидаешь от таких посредственных людей. Но посредственность здесь настоль­ко сгущена, что становится по-своему выдающейся. Возникает столкновение двух идеальных американизмов — мифа об успехе и мифа о человеке на своем месте.

не загадочно-двойственна и не аморальна. Они сознательно остаются в поле традиционной проблематики американ­ского кино, дидактических вопросов типа: что лучше — рваться к большим деньгам и карьере, не будучи по натуре победителем, или обрести радость и счастье в скромном, но достойном существовании?
Фильмы такого типа вызывают серьезные сомнения в том, можно ли считать американцев взрослыми полноцен­ными людьми. И если "Фарго" дает аргумент в пользу по­ложительного ответа, то по одной-единственной причине. Коэны просто морочат примитивам голову, говоря о цен­ностях Среднего Запада, о борьбе добра со злом, о соотне­сении с реальностью. Кажется даже, нас намеренно дурачат документальной подлинностью — начиная с титров, в кото­рых настаивают, что леденящая душу история действительно произошла в Миннесоте в 1987 году. По просьбе выживших, их имена изменены. Из уважения к погибшим имена по­следних сохранены в подлинном виде. Такова мера ковар­ства Коэнов: выжили-то в основном все хорошие, погибли главным образом плохие. Что же такое — память и уваже­ние, как не очередной американский миф?
"Фарго" — картина абсолютно новая по эстетике как для Коэнов, так и для американского кино в целом. Мифо­логемы в ней введены внутрь сюжета и стали частью его жизнеподобной органики. Раньше Коэны создавали визуаль­ное богатство с помощью подвижной камеры, которая, презрев обычную перспективу и неожиданно спикировав вниз, позволяла нам опуститься на точку зрения собаки, или ползающего ребенка, или человека, летящего с 46-го этажа. В "Фарго" оператор Роджер Дикинс избегает каких бы то ни было фокусов такого рода, а если и пользуется цветовыми эффектами, то столь элементарными, как окро­вавленная красная куртка на снегу.

заурядных людей, фильм, доминантой которого служит хо­лодное безмолвие, так и не растопленное сомнительной теплотой человеческих сердец.
Резким контрастом прозвучал меньше двух лет спустя новый продукт фирмы Коэнов — фильм "Большой Лебовский". Сюжет его, в отличие от "Фарго", можно рассказать только с известной степенью приближения. Все начинается с того, что в дом к Лебовскому врываются мрачного вида бандюганы и начинают издеваться над хозяином — длинно­волосым толстяком, ведущим образ жизни постаревшего хиппи. В ходе разборки выясняется, что произошла ошибка: бандитов интересовал совсем другой Лебовский, финансовый магнат и однофамилец главного героя. Видя убожество обстановки и самого обитателя жилища, бандиты уходят восвояси, нанеся, однако, некий материальный и моральный ущерб: в частности, осквернен мочеиспусканием оказался любимый коврик Лебовского. И тогда он идет с претензиями к своему суперус­пешному однофамильцу, знакомится с его женой и обслугой. А когда жену неожиданно похищают, оказывается в эпицентре немыслимых интриг, которые плетут охваченные самыми раз­нообразными маниями персонажи фильма. Приз тому, кто доберется до сути, расплетет и внятно перескажет цепь аван­тюрных перипетий.

"Большой Лебовский" — блестящая эксцентриада, игра с жанрами и стилями, в которой мы находим осколки старой комической, совершенно неожиданные вкрапления мюзикла "а ля Боб Фосс" и, конечно, отсылки к "Фарго". На первый взгляд кажется, что перед нами милая шутка гениев. Кажется, едва повзрослев и вплотную приблизившись к "Оскарам" — этим игрушкам для людей среднего возраста, — Коэны опять впали в детское хулиганство. С равной степенью насмешливости они выводят на экране миллиардеров и "олдовых пункеров", евреев-ортодоксов и польских католиков — вплоть до "испанских педерастов". А их излюбленные актеры — Джон Туртурро, Огив Бушеми, Джон Гудмен и великолепный в главной роли Джефф Бриджес — превосходят самих себя в искусстве тотального стеба.

Однако, при всей отвязанной легкости коэновской игры, в ней хватает серьезных размышлений на темы политики и новейшей американской истории. А сам Лебовский — персо­наж, суммирующий противоречивые и порой печальные итоги культа свободы, ставшей знаменем 60-х годов. Эта эпоха безвозвратно ушла в прошлое, оставив после себя легализованную ненормативную лексику, а свободу сделав лишь прикладным атрибутом виртуальных игр.
Одно утешение: самое демократичное десятилетие XX века оставило после себя провинциальных умников типа братьев Коэнов, которые, живя уже в другой эпохе в сто­личном "мейнстриме", все правильно понимают, но и при­нимают мир как он есть.